И.Сайфутдинов
Землепашец

Конечно сейчас, сабантуи, перестали быть той игрой, какой были вначале. Такими, какими я привык их видеть в детстве. С кострами, с дымом, с подвыпившей молодежью, с дурачащимися людьми. Все как-то нынче чинно. Наверно отзвуки той древней игры нам не дают покоя, и мы начинаем улыбаться невпопад, бороться на траве, наливать прохожему, в общем, любить всех.
Правда это бывает не часто, это бывает на сабантуе, теперь уже американизированном, где пьем мы из пластиковых стаканчиков пусть даже хоть что.
И, гуляя по этому беспределу, я наткнулся на толпу людей, которые занимались рукоборством.
Ну, в начале-то все это кто-то как-то хотел организовать, но теперь об этом было забыто. Было несколько ладных скроенных столов, где-то сзади толпы ещё бегали и кукарекали в белых кепочках и с блокнотами организаторы.
Но мужики сошлись.
Молча, не называя фамилий и колхозов, они садились за столы, кто подвыпивший, а кто и не очень, и клали свои руки на стол или гнули руки противников.
Проигравшие и выигравшие молча вставали из-за стола и их сменяли другие.
Разгоряченный видом этой полунемой потасовки я тоже сел за стол.
Навстречу мне выдвинулся железный и черный кардан землепашца, которого я не очень-то и испугался. Конечно, я понимал, что скорее всего проиграю, но не собирался так просто сдаваться.
Я напряг всю спину (а я знал несколько приемчиков, иначе бы даже сгоряча не сел за стол), и начал разговор.
"Ой, смотри-ка, сынок наш здесь сидит", - пропела сзади моя мама, которую я, вроде бы оставил далеко от себя. На беду и отец почему-то оказался рядом, и мы вдруг оказались циркачами, а они зрителями.
Землепашец понимал, что он сильнее, а я что не сдамся. Он поправил свободной рукой свою рубашку, и понял, что сзади стоит моя мама. Но он был не циркачом, а трудягой и продолжил свою работу. Он привык.
А я привык не сдаваться. А он был сильнее меня. Я даже приподнялся и навалился всем телом. "Массой давит!" - завопил друг землепашца, позабыв о чекушке.
В наши ноздри пахнуло запахом гари, и вдруг все это унесло свежим ветром. Так всегда на горе. Гуляют ветры.
Из полувыкованного и полувырубленного лица на меня смотрели совсем живые глаза.
И пела в них вода, искрилась наша неласковая зима и наше голубое лето.
Откуда-то, из глубины его зрачков, смеялся мне его погибший на войне дед, и косила траву его бабушка. Уносила последний хлеб продразверстка, а его отец покупал на станции у спекулянта конфеты.
Там пекла хлеб его сестренка, и пела о любви, но тихо-тихо почти неслышно.
Ну что ничья? Прохрипел я, полусогнув колени.
"Конечно ничья", - сказал он и отпустил меня к маме.
"Нечестно, массой давит!" - звенел друг-бубенец землепашца.
Конечно нечестно, почти не улыбаясь сказал землепашец, выдвинув свое железное плечо и разминая "Приму".
И мы пошли с мамой и папой встречать сабантуй.

Сентябрь 2005 г.