В.Леванов
Плот
РассказПлот поплыл вниз по реке.
А.С. Пушкин "Капитанская дочка" (Пропущенная глава)
А Василий Егорович сидел в надувной лодке. Моросил дождик. И лодка покачивалась на мелких волжских волнах прямо против острова Капылова, как его все называли, а на самом деле, никакого не острова, а полуострова вовсе, длинного и узкого, как язык. Выше по течению дрожала в густом утреннем тумане громада ГЭС имени Ленина, и вода клокотала белыми клочьями пены у её затворов.
А было рано. Жигулёвские горы синели в зыбком от дождя воздухе за спиной Василия Егоровича.
А рыба не клевала. И Василий Егорович поклёвывал носом. Лещи и подлёщики, судаки, сомы, щучата, стайки плотвичек и чехони ходили где-то в темной глубине, шевеля хвостами, вращая своими круглыми, как пуговицы, глазами. Василий Егорович очень явственно представлял себе, как лениво движутся в тёмной глубине эти чёртовы скумбрии, как шевелятся их плавники, и хвосты вздымают тучи ила со дна, как вращаются круглые глаза... Несколько раз они уже сожрали наживку - ленивые, хитроумные бестии, чертовы скумбрии.
А кругом было тихо-тихо, так покойно, уютно, хорошо... И только шелестел дождик. На Василии Егоровиче был плащ из тяжёлого прорезиненного брезента, резиновые сапоги; его резиновая лодка, в двух местах проколотая, два и полтора года назад, и тщательнейшим образом заклеенная, мирно и мерно покачивалась в робких волнах. Небо, затянутое низкими сердитыми облаками, ни единого просвета в которых не наблюдалось, предвещало унылый день, до краёв залитый холодным мелким дождём. В такой день никакого клёва, никакого удовольствия, одно недоразумение.
А между тем Василий Егорович пребывал в блаженном, дремотном состоянии, состоянии нежном, душевном, приятном до невозможности, сладостном и долгожданном. Он периодически отхлёбывал из жестяной фляжки КВН, настоянный на кофейных зёрнах; глотнув, он удовлетворённо крякал, причмокивал губами, бормотал: хороша зараза, и убирал фляжку во внутренний карман своего прорезиненного плаща.
А таким вот образом - покачиваясь на мягких, лёгких волнах, под мелким дождём, поклёвывая носом, поглядывая на поплавок, безнадежно неподвижный, и периодически прикладываясь к фляжке, Василий Егорович сидел уже изрядно. И ещё ничего не поймал. Это, впрочем, мало огорчало его, так как главная прелесть рыболовства заключалась для него не в количестве пойманной рыбы, не в размерах её и весе; главная прелесть была в этой вот тишине кругом, в этом покое, мирном и мерном плесканьи волн, робко ударявшихся об упругие бока его лодки, в убаюкивающем - как в колыбели - покачивании. Прелесть была даже в этом холодном, словно просеянном через сито, дожде; в том, что за спиной надежно синели Жигулевские горы, едва видные сегодня сквозь густой туман, такие знакомые, что и любоваться на них было вовсе не обязательно.
А ещё прелесть была в одиночестве. Можно просто сидеть себе, думать спокойные, плавные, как течение реки, всяческие разнообразные мысли. Особую прелесть заключала в себе заветная фляжка, содержимое которой, глоток за глотком, разливается по внутренностям теплом, и голову обволакивает мягким туманцем, и так хорошо становится на душе, так приятно, сладко так, что Василий Егорович улыбался, и лицо его при этом как-то всё морщилось. Он опять полез в карман, извлёк оттуда фляжку, отвинтил ей голову, и глотнул, с наслаждением. И жидкость приятно освежила полость рта.
А сквозь сплошное сито дождя и туман Василий Егорович давно приметил, прямо напротив, на острове, коллегу, который приехал на машине, и еле удочку в воду макнул, а уже вытянул большущую, прямо громадную, рыбину (судака или сазана? - гадал Василий Егорович), и едва не упустил её (лопух!), когда большая сильная рыбина (судак! килограмма на четыре!), вдруг вырвалась из рук конкурента, шлёпнулась на песок у самой кромки воды (нет! все-таки сазан!) и едва не ушла. Василий Егорович одобрительно крякнул, когда, в последний момент, коллега-конкурент всё ж таки ухватил рыбу за жабры (так её заразу! оглушить бы еще!) и отбросил подальше от воды.
А туман, поднимавшийся над рекой, все сгущался. Что-то происходило с воздухом вокруг: он словно настолько пропитался дождевой влагой, что перестал быть прозрачным. Теперь Василий Егорович едва-едва различал своего конкурнта-коллегу на берегу, который стал спешно собираться и вскоре уехал на своей машине.
А что ещё ему тут теперь делать? Правильно! Он свою селедку поймал, - думал вслух Василий Егорович. Он вновь отхлебнул из фляжки, утер губы тыльной стороной ладони и полуприкрыв глаза тихонько запел, под аккомпанемент волжских волн и дождя: "Шаланды полные кефали в Одессу Костя приводил..."
А туман ещё больше густел; его осязаемой, похожей на серую вату массой, заволокло всё кругом, и Жигулёвские горы совсем исчезли за спиной Василия Егоровича, который перестал петь, потому, что забыл слова.
И тут ему показалось, что - клюнула! Ему показалось, что поплавок дёргается, не в силах утонуть, кто-то, видимо, трепыхался на крючке. Василий Егорович перехватил удочку по-другому, чтоб удобнее было подсекать...
И увидел - ПЛОТ. Плот вынырнул из тумана совсем рядом. На скользких брёвнах, прочно связанных меж собой, возвышались две высоких, толстых жердины с перекладиной, под которой (Василий Егорович крепко зажмурился и помотал головой), в такт волнам, покачивались трое повешенных. Плот с виселицей медленно надвигался на Василия Егоровича.
И он уже различал лица: посиневшие, одутловатые лица висельников, удавленных крепкой верёвкой, переломившей шейные позвонки; у одного, крайнего, ближе всех оказавшегося к Василию Егоровичу, изо рта вывалился чёрный язык, от чего казалось, что он жутко ухмыляется. На перекладине Василий Егорович разглядел теперь доску с полусмытыми какими-то буквами...
И тут Плот наткнулся на резиновую лодку; зашипело с присвистом, как чайник, забытый на конфорке...
И Василий Егорович медленно стал тонуть. Сперва штаны, а потом и все остальное, намокало, прилипая к телу; но не сразу, а только когда вода попала в разинутый рот, в уши, когда он уже погрузился под воду, - тяжёлый прорезиненный плащ, сапоги тянули вниз, - Василий Егорович почуял обжигающий холод, очнулся, понял, что тонет.
И он вынырнул. Барахтаясь в ледяной воде, хватая ртом воздух, выплёвывая воду, Василий Егорович стаскивал с себя плащ, (сапоги были чуть-чуть великоваты - сползли и утопли); стащил и поплыл к берегу. Плот он не видел, его уже не было.
И когда до острова оставалось каких ни будь двести метров, правую ногу свело судорогой, и Василий Егорович стал тонуть опять, на этот раз более окончательно. Страха не было. А перед глазами стояла картинка из фильма "Чапаев": тезка Василия Егоровича загребая одной ругой переплывал Урал, и вода вокруг рябила от белогвардейских выстрелов.
* * * * * *
Он услыхал, что кто-то матерится и открыл глаза. Пухлый, кругленький, с пушком вместо волос, с заплывшими от жиру глазками человек сидел почему-то на нём. От него крепко разило каким-то одеколоном. Ладони сидящего, сложенные внахлёст, больно давили на грудь. Ругался высокий худой мужик в черной летной куртке, глядя на которую сразу стало зябко и пробила дрожь.
- Вот, твою мать, рыбак!
- Он в себя пришёл, - сказал сидящий, и перестал больно упираться ладонями в грудную клетку.
- Оклемался, дядя? - наклонился еще один - рыжий парень в камуфляже.
- Вот, мля, рыбак!.. - продолжал ругаться высокий, в летной куртке.
- Ладно, чё, с кем не бывает, - мечтательно ухмыльнулся рыжий.
- А если б утоп он? А?! Если б - утоп?! Я из-за него весь вон мокрый!
- Ну, утоп бы, тогда другое дело.
- Теперь орден тебе за спасение утопленников дадут!
- Тяжело, - сказал Василий Егорович всё ещё сидящему на нём толстячку, с пухом вместо волос.
- Он ещё, мля, будет тут! - возмутился высокий в лётной куртке и сплюнул. - Его, мля, спасают тут...
- Как вы себя чувствуете? - спросил пахнущий одеколоном, словно не собирался вставать с Василия Егоровичева тела.
- Замёрз, дядя? Страху натерпелся? - спросил рыжий в камуфляже.
- Чё ты, вообще - охренел? - спросил худой в мокрых штанах.
- Тяжело, - повторил Василий Егорович.
- Да слазь ты с него! Как на бабу залез! - рыжий гыгыкнул и легонько ткнул в плечо лысоватого, с заплывшими глазками. Тот суетливо стал слезать с Василий Егоровича, и больно надавил локтем на живот. Василий Егорович ойкнул.
- Извините, - сказал толстяк, и едва не наступив Василию Егоровичу на лицо, повторил, - Извините.
Рыжий уже отрывал зубами желтую пробку "Пшеничной".
- Хлебни, - протянул он бутылку Василию Егоровичу, который с трудом сел и дрожал. Василий Егорович взял бутылку и машинально поднёс её ко рту, машинально влил в себя большой глоток водки, поперхнулся, закашлялся, протянул бутылку обратно рыжему.
Бутылка пошла по кругу.
Высокий и худой, в летной куртке, отхлебнул и нервно курил, отвернувшись, сплевывая прилипшие к губе табачинки и трогая то и дело между ногами мокрые свои штаны.
- Ну, - сказал парень в камуфляже, - ну, так как тебя угораздило?
Василий Егорович сидел с пришибленным видом и приходил в себя, и не вдруг сообразил, что рыжий обращался к нему. А когда сообразил, долго не мог сообразить: что ответить? Он обвел удивленным взглядом всех троих, которые глядели на него с любопытством, и ждали.
Наконец, щурясь на серо-синие контуры Жигулёвских гор, глотнув перед тем ещё разок из горла, он сказал: "Вы видали его, а?"
- Кого? - не понял рыжий.
- Ну... это... - Василий Егорович вдруг закашлялся, прокашлялся и сплюнул.
- Ну плот этот... С виселицей?
- Простите, простите? - не понял вонявший одеколоном.
- Охренел? - не понял мокроштанный.
- Трое там было... этих... удавленных...
- Шок, - сказал кругленький, смердящий одеколоном.
- И просто даже очень, - согласился рыжий в камуфляже.
- А не хрен тогда вообще...- сказал худой в черной лётной куртке и опять потрогал свои мокрые штаны.
- Ну... перекладина на плоту. И они болтаются. Трое. Висят... - пытался объяснить Василий Егорович. Но прежде чем успел договорить, вдруг, показалось ему, что вот эти трое: злой, в мокрых штанах, рыжий в камуфляже и пахнущий одеколоном круглый, толстенький - те самые, повешенные, которых видел он на плоту. Он замолчал, так и не закрыв рот. И потерял сознание.
* * * * * * * *
А потом у Василия Егоровича была пневмония. Он уже две недели и два дня лежал в больничке, и миловидные медсестры в коротких халатиках, сверкая своими голыми худенькими коленками, нещадно кололи его болезненными уколами пенициллина. На тощем заду Василия Егоровича не осталось живого места, и садиться приходилось с осторожностью. Еще кололи горячий укол в вену, и приходилось горстями пить разнообразные по форме и цвету таблетки.
А из головы у него никак не выходил тот самый плот с удавленниками; он почти даже перестал спать и просил всякий день у дежурной медсестры сонную таблеточку. Но даже проглотив, иной раз, пару снотворных таблеток, он ворочался на скрипучей казенной койке, с продавленной сеткой, и не мог уснуть. И лезли в голову всяческие разнообразные мысли.
А Василий Егорович думал: жизнь его почитай что прошла. И прошла она не совсем, чтобы так... А как она должна была бы пройти, Василий Егорович не знал. Ещё ему думалось, что вот скоро совсем он помрет, и положат его в деревянный ящик, в гроб, сколоченный из непрочных реек, обитых красной материей. Родственники и близкие будут скорбеть сообразно случаю. И отвезут на кладбище. А потом на полотенцах опустят гроб с ним, Василий Егоровичем Бузюковым, в тесную и глубокую яму, вырытую похмельными кладбищенскими рабочими, сверх положенных денег было коим поставлено на его, Василья Егоровича, помин души. Родные и близкие кинут по комку мерзлой земли (коли дело будет зимой). И те же рабочие, причастившиеся уже, ожившие, весело, споро, скорёхонько и не шибко аккуратно закидают могилку. И комья земли с гулким грохотом ударять будут о крышку гроба, но он, Василий Егорович Бузюков, не будет этого слышать.
А что будет потом? Василий Егорович напрягался и не мог себе представить. Он с силой зажмуривал глаза и видел какую-то мутно-цветную рябь, сине-красные пятнышки. Открывал глаза и думал дальше.
А откуда мог взяться этот самый плот с виселицей? Не померещилось же ему, в самом деле! Да и потом, с чего б ему взять, да и тонуть, ни с того ни с сего, если на то пошло, если б лодку плотом не продырявило? Жалко было ему лодки своей. И себя заодно. И не хотелось, очень не хотелось умирать.
А он вставал, шел в сортир, а облегчившись, стараясь не шаркать ногами в стоптанных, драных казенных тапочках, шёл в курилку, мимо поста дежурной медсестры, где на столе горела лампа, и в её уютном, домашнем свете сидела молоденькая девочка в белом халатике и что-то писала или читала или чего то еще делала, мучительно превознемогая сон. Она провожала Василия Егоровича неодобрительным осоловевшим слегка взглядом и была такая милая, такая трогательная, что Василию Егоровичу каждый раз хотелось, подойти к ней, сказать чего-нибудь ласковое... Но глядела она больно уж сурово и Василий Егорович опускал голову и проходил мимо молчком.
А в курилке он садился на пустой кислородной баллон, приваливался к теплой трубе и закуривал "Приму". Долго кашлял и никак не мог прокашляться после первой затяжки. И думал дальше. Откуда мог взяться этот самый плот с повешенными мертвецами посреди Волги, возле ГЭС имени Ленина, прямо против острова Капылова? И почему никто из тех троих, которые вытащили совсем было утопнувшего Василья Егоровича, ничего не видели? И как вообще все это понимать?.. Крутились в голове Василия Егоровича непонятные вопросы, ответов на которые он никак не мог выдумать. И опять являлись мысли о собственной кончине, и мысли эти смущали, томили...
А уже выкурив подряд несколько сигарет, дым которых трепался сизыми клочьями в тесном помещеньице и некуда было ему улетучиться, Василий Егорович возвращался обратно, в палату, мимо дежурного поста. И девочка-медсестра спала, сидя за столом, уронив голову свою на больничные карты, здоровым сном юного организма, всё в том же желтом кругу света от лампы. И Василию Егоровичу хотелось подойти и погладить ее мягкие пышные волосы, освободив их от съехавшего белого колпака, но он опять не решался. И затаив дыханье, боясь разбудить, шаркал в свою палату.
А в палате, полной вздохов, восклицаний, хрипов, всхлипов, храпов, скрипов кроватей, каких-то неопределимых шорохов, бульканья в умывальнике, ровного гуденья все время горевшей лампочки-ночника над дверью и прочих других многообразных звуков, Василий Егорович ложился поверх одеяла, и лежал, глядя, как за окном медленно меняется цвет неба; как оно становится всё серее, бледнее, словно жиже. И иногда перед самым рассветом он задрёмывал, будто проваливался в зыбкий густой туман. И тогда видел сны.
А снилась ему река, рябая от дождя, пелена ватного тумана, из которого вдруг выныривал плот с виселицей. И трое повешенных, с мокрыми лицами, беззвучно покачивались, покачивались на своих верёвках.
А будто бы он, Василий Егорович, сам сидит на том плоту, на мокрых скользких бревнах и ноги его в воде, а волосы шевелятся потому, что над самой головой раскачиваются босые ноги висельников. И ему хотелось спрыгнуть с этого плота в обжигающе студеную воду, вырваться из кошмара и плыть, плыть, плыть...
И будто бы он спрыгивал, что есть сил оттолкнувшись от страшного плота, и вода была еще ледяней, чем казалась, и сразу же начинал тонуть, захлебываться и что-то мешало проснуться, он стонал во сне и скрипел зубами.
И вздрогнув, он просыпался, и, моргая, глядел на заспанную медсестру, которая, прикрывая зевки ладошкой, легонько трепала его за плечо - пора было делать первый укол. Почти машинально он спускал пижамные штаны, оголяя истерзанные уколами ягодицы, просил, глухим, хриплым со сна голосом, чтоб сестричка нашла место без шишек, морщился от шлепка-укола и удивлялся происходящему: тому, что он здесь на больничной койке, а не на плоту с мертвецами, и не тонет в стылой волжской воде...
И из окна вливался теплый свет и птичий щебет. И плот уплывал в холодную глубину смутного воспоминания о трудном сне...
И на третий день третьей недели нахожденья в больнице, когда как обычно в шесть часов утра медсестра пришла делать Василию Егоровичу укол и стала будить его, он не проснулся, потому что тихо умер во сне. - Всем нам бы так Бог дал... - завидовали соседи по палате счастливой смерти Василия Егоровича...
* * * * * * * * *
…И когда, после сокрушительного разгрома князем Голицным под крепостью Татищево армии Пугачева, и после освобождения от осады Оренбурга, весь сброд голытьбы: казаков, беглых крепостных, башкирцев и иных инородцев, из которых и состояло пугачевское войско, стал разбегаться, их ловили, подвергали экзекуциям: вырвали ноздри, клеймили, пороли нещадно, а иных просто вешали. И десятки плотов, с виселицами на них, плыли по Волге устрашения для и назидания. Над каждой виселицей утверждена была черная доска с белою по ней надписью: "Воры и бунтовщики".
И иногда плоты-виселицы появляются вдруг в туманные дни в среднем течении Волги, у Жигулевских гор.
И некоторые их видели...
Самара-Тольятти. 1996/1997г.